Создать новую тему | Написать ответ | Все темы

1-3
Автор	"Мамочка и смысл жизни" К семинару по детско-родительским проблемам.   Читало: 6910 чел.
Маришка Маленькая 31 Oct 2003 16:42	МАМОЧКА И СМЫСЛ ЖИЗНИ. Ирвин Ялом. Сумерки. Возможно, я умираю. Зловещие предметы окружают мою постель: сердечные мониторы, кис-лородные баллоны, капельницы, провода — оборотная сторона смерти. За-крывая веки, я соскальзываю в тем-ноту. Но затем, спрыгнув с кровати, я вырываюсь из боль-ничной палаты и шлепаю в сторону яркого, залитого со-лнцем Глен Эхо Парка, где я проводил многие летние вечера в далеком прошлом. До меня доносится музыка карусели. Я вдыхаю влажный и сладкий аромат липко-го попкорна и яблок. Я направляюсь прямо, не обращая внимания на ларьки, продающие мороженое и рогалики с соусом, чтобы занять место в очереди за билетами в Пещеру Ужа-сов. Я оплачиваю вход и стою в ожидании, когда следующий вагончик появится из-за угла и, зазве-нев, остановится передо мною. Войдя внутрь, я присте-гиваюсь ремнем и ощущаю комфорт кресла. В послед-ний раз обернувшись вокруг, я вдруг вижу в толпе зевак ее. Размахивая обеими руками, я зову ее так громко, что все вокруг слышат меня: “Мамочка! Мама!” Вагончик со скрежетом трогается. Я вжимаюсь в сиденье и, перед тем как меня поглощает темнота, зову снова и снова: “Как же я, мамочка? Как же я?” И, даже подняв голову с подушки и попытавшись стряхнуть с себя видение, я ощущаю, как слова рвутся из горла: “Как же я, мамочка? Мама, как же я?” Но мама на глубине шести метров. Холодная, как лед, вот уже десять лет лежащая в простом сосновом гробу на Анакостском кладбище в пригороде Вашингто-на. Что от нее ос-талось? Думаю, только кости. Без со-мнения, микробы отполировали их до блеска, сняв пос-ледние остатки плоти. Может быть, еще пряди тонких седых волос, сверкающие полоски хрящей, оставшиеся на концах больших костей бедра и голени. И, конечно же, кольцо. По-крытое пылью останков тоненькое сереб-ряное обручальное колечко, купленное моим отцом в магазине на Хестер вскоре после приезда в Нью-Йорк. Да, прошло уже десять лет! Не осталось ничего, кро-ме нескольких прядей волос, хря-щей, костей да серебря-ного филигранного колечка, И еще ее образа, тускнею-щего в моих воспоминаниях. Почему же сон опять вернул меня к мамочке? Мы от-далились друг от друга десятки лет назад. Вероятно, это произошло в тот день, почти полвека назад, когда мне было восемь лет и она взяла меня с собой в “Саливан”, кинотеатр, находящийся за углом магазина моего отца. Хотя в зале было много свободных мест, она плюхнулась в кресло по соседству с маль-чишкой примерно на год старше меня. Он отреагировал немедленно и с нескры-ваемой зло-бой: — Эти места заняты, леди! — Ну как же! Заняты! — высокомерно ответила она, устраиваясь поудобнее в кресле. — Он занял места! Боль-шая шишка! — добавила она во всеуслышание. У меня было желание зарыться поглубже в бархат по-душки. Спустя некоторое время, когда в зале потух свет, я, собрав всю свою храбрость, оглянулся назад, туда, где сидел он вместе со своим другом. Я безошибочно мог сказать, что они сверлили меня глазами. Один из них поднял кулак и прошипел: “Позже”. С этих пор “Саливан” был закрыт для меня моей же мамой. Он стал вражеской террито-рией. “Вход воспрещен!” даже в дневное время. Чтобы не пропустить вос-кресные сериалы — “Бэтман”, “Зеленый Шершень”, “Фантом”, — я вынужден был заходить в зал только по-сле начала сеанса, в темноте занимать свое место в самом конце зала поближе к выходу и выскальзывать за дверь еще до того, как зажжется свет. Ничто не помогало мне избежать несчастья быть побитым. Нетрудно пред-ставить, как это происходило, — удар в челюсть и все. Когда же это закончится? Что станет с тобой? Ты выбыл из игры, к тебе навсегда при-клеился ярлык “мальчика для битья”. И снова возвращение к мамочке? Когда из года в год я жил с ней в условиях непрерыв-ной вражды? Она была самодовольной, назойливой, подозрительной, контро-лирующей, яз-вительной, очень самоуверенной и глубоко невежественной (но сообразительной — даже я замечал это). Ни один теплый момент моей жизни не был связан с ней, никогда я не гордил-ся ею, никогда не был счаст-лив от того, что она моя мама. У нее был ядовитый язык и злоб-ное слово про каждого и для каждого, кроме моего отца и сестры. Я любил сестру моего отца, тетушку Ханни, ее ласку, бесконечную теплоту, ее жареные сосиски, завернутые в кусочки сыра, ее непревзойденный штрудель, рецепт ко-торого, к со-жалению, безвозвратно был для меня утерян (ее сын не выслал мне его — но это другая ис-тория). Но больше всего я любил воскресные приезды Ханны. В этот день она закрывала свою закусочную “Морской Ярд” и разрешала мне часами играть в пинбол. Она по-зволяла подкладывать бумажные шарики под ножки автомата, чтобы замедлить спуск шарика и на-брать по-больше очков. Мое обожание Ханны приводило к безум-ным нападкам моей мамы на невестку. У мамы был свой унылый перечень недостатков Ханны: ее бедность, от-вращение к работе в магазине, глупый муж, недостаток гордости и готовность принимать любое унижение. Речь мамы была отвратительной, с сильным акцен-том и обильно приправленная словеч-ками из идиша. Она никогда не приходила на родительские собрания в школу. И слава богу! Я приходил в ужас от мысли пред-ставить ей моих друзей. Я боролся с ней, бросал ей вызов, орал на нее, избегал ее и в конце концов перестал с ней общаться. Навсегда. В детстве для меня большой загадкой было: как, папа выносил ее! Память хранит те вос-кресные дни, когда мы с отцом играли в шахматы и он весело подпевал плас-тинкам с рус-ской и еврейской музыкой, в такт покачи-вая головой. Но рано или поздно воздух разрывался кри-ком мамы: “Гевальт, гевальт, хватит! Vay iz mir, прекрати шуметь! Достаточно музыки!” Не говоря ни слова, мой отец поднимался, выключал граммофон и молча закан-чивал игру. Сколько раз в такие моменты я молился: “Пожалуйста, папа, ну хоть сегодня дай ей хорошенько!” Так почему же я снова вернулся к ней? И почему задаю ей этот вопрос в конце жизни? “Как же я, мамоч-ка?” Может ли быть так (и это для меня потрясение), что всю свою жизнь я строил в соответствии с понятиями этой ничтожной женщины?! Я всегда старался вырвать-ся из моего прошлого, сбежать от него — от третьего клас-са, от гетто, от ярлыков, выстав-ления напоказ, от чер-ных габардин и бакалейной лавки — сбежать, стремясь к независимо-сти и росту. И возможно ли, что я так и не смог избежать ни своего прошлого, ни своей ма-тери? Меня преследовала зависть к тем из моих друзей, у которых были веселые, элегантные мамы, всегда гото-вые прийти им на выручку! И странно, что мои друзья отдалились от своих матерей: они не звонят, не навеща-ют, не слишком часто вспоминают о них. Хотя я изо всех сил старался стереть образ матери из своей памяти, я все еще, даже спустя десять лет после ее смерти, по привычке тянусь к телефону, чтобы позвонить ей. Да, разумом я все понимаю и по этой теме читаю лекции. Я объясняю своим пациентам, что часто детям, которых обижали в детстве, трудно вырваться из своих дисфункциональ-ных семей, даже если это были хоро-шие, дружные семьи с любящими родителями. В конце концов, не является ли первостепенной задачей хоро-ших родителей отпустить своего ребен-ка из дома? Мне это понятно, но не нравится. Я не люблю, когда мама навещает меня каждый день. Меня раздражает то, что она заполнила собой все пустые места моей памяти и невозможно ее извлечь оттуда. Но больше всего я не-навижу то, что в конце жизни вынужден спраши-вать: “А как же я, мамочка?” Помню огромное мягкое кресло, стоявшее в ее ком-нате, которое я увидел, вернувшись домой из армии. Оно стояло возле стены, на которой висели полки, про-гибающиеся под ве-сом стоящих там книг — как мини-мум по одному экземпляру, а то и более книг написан-ных мною, масса других книг и пара дюжин словарей. Я представлял себе, что одно более или менее сильное сотрясение могло похоронить ее по самый нос под глы-бой книг ее единственного сына. Когда бы я ни заезжал в гости, она неизменно сидела на стуле с двумя-тремя моими кни-гами на коленях. Она держала их в руках, вдыхала запах книг, стирала с них пыль, но нико-гда не читала. Она была слишком слепа. Но даже перед тем, как ее зрение ухудшилось, кни-ги ос-тавались для нее чем-то непостижимым. Ее единствен-ным образованием было — жи-тель США. Я — писатель. А моя мама не умеет читать. И все же я обращаюсь к ней с вопросом о смысле моей работы. В чем он? В аромате книг? В красивой обложке? Все мои кропотливые исследования, мои полеты вдохновения, мой скрупулезный поиск правильного решения, неуло-вимое изящество фразы — ничего этого она никогда не знала. Смысл жизни? Смысл моей жизни. Каждая книга, стоящая в мамином стеллаже, содер-жит замысловатые ответы на этот вопрос. “Мы все существа, ищущие смысл жизни, — пи-сал я, — которые испытывают беспо-койство оттого, что их закинули в бессмысленную все-ленную”. Чтобы избежать нигилизма, мы должны поста-вить перед собой двойную задачу. Во-первых, изобрести проект смысла жизни, достаточно убедительный для поддержания жизни. Следующий шаг — забыть о факте изобретения И убедить самих себя, что мы просто откры-ли смысл жизни, то есть у него независимое происхож-дение. Хотя я делаю вид, что безоценочно принимаю любое решение человека, я втайне делю их на медные, серебря-ные и золотые. Некоторых людей всю жизнь подгоняет мысль о тор-жестве мести; другие, полные отчаяния, мечтают лишь о мире, отрешенности и свободе от боли. Некоторые люди посвящают свою жизнь достижению успеха, богатства, власти, спра-ведливости; другие нахо-дятся в поиске самосовершенствования, погружаясь в различные формы бытия: любовь или божественную сущность. В то же самое время еще одна группа людей находит смысл жизни в самореализации или творческом самовыражении. “Нам необходимо искусство, — говорил Ницше, — иначе мы погибнем от правды”. Следовательно, творче-ство — золотая середина. Я превратил всю мою внутрен-нюю жизнь, весь мой опыт, все мои представления в тлеющий внутренний склад, из которого время от вре-мени вытаскиваю нечто новое и прекрасное. Но мой сон говорит иначе. Он показывает, что я по-святил всю свою жизнь совершенно другой цели — за-воевать признание и одобрение моей умершей мамы. Обвинение из сна имеет силу — слишком большую, чтобы ее игнорировать или забыть. Но сны, и я это знаю точно, не являются ни непостижимыми, ни неизменными. Большую часть своей жизни я был ваятелем снов, приручая их, разъединяя и соединяя. Мне удается вы-уживать из снов различ-ные секреты. И снова, опуская голову на подушку, я плыву к Ком-нате Ужасов. Вагончик резко останавливается напротив огражде-ния и через мгновение, сменив на-правление, медленно и покачиваясь возвращается обратно. “Мамочка! Как же я!” — зову я, размахивая обеими руками. И она слышит меня. Я вижу, как она прокладывает себе дорогу сквозь толпу, отталкивая людей направо и налево. “Оуэн! Что за вопрос!” — говорит она, открывая ворота и вытягивая меня из вагончика. Я смотрю на нее. Кажется, ей лет пятьдесят или шестьдесят. Она высокая и коренастая. В руках у нее вы-шитая хозяйственная сумка. Ее вид нелеп, но, очевидно, она не знает об этом, и идет с высоко поднятой головой красавицы. Я замечаю знакомые сгибы ее локтей и чул-ки, подвязанные чуть выше колена. Она целует меня. Ложная любовь! — Какой ты молодец! Можно ли просить о большем?! Все эти книги! Я горжусь тобой. Если бы только твой отец мог это видеть! — Что значит молодец, мама? Как ты узнала? Ты же не можешь прочитать то, что я на-писал. Я имею в виду твое зрение. — Я знаю, что говорю. Посмотри на все эти книги. — Она открывает свою сумку, из-влекает оттуда две мои книги и начинает нежно их гладить. — Большие книги. Красивые книги. На меня накатывает разочарование от того, что она гладит мои книги. — Важно то, что внутри. А если внутри сплошная чушь? — Оуэн, не говори narisheit — глупости. Великолеп-ные книги. — Ты носишь эти книги повсюду, даже в Глен Эхо? Ты относишься к ним как к святы-ням! Тебе не кажется... — Ты знаменит! О тебе знает весь мир! Дочь моего парикмахера изучает твои книги в школе. — Дочь твоего парикмахера? — Я всем говорю. А почему бы и нет? — Мама, разве тебе больше нечем заняться? Почему ты не проводишь выходные со своими друзьями: Хан-ной, Герти, Любой, Дороти, Сэмом, твоим братом Саймоном? И что ты делаешь здесь? — Ты стыдишься, что я здесь? Тебе всегда было стыд-но. А где мне еще быть? — Мне просто кажется, что мы оба уже взрослые. Мне за шестьдесят. Может быть, пора иметь свои лич-ные сны? — Тебе всегда было стыдно. — Я этого не говорил. Ты меня не слушаешь! — Всегда думал, что я глупая, ничего не понимаю! — Я не это говорил, а только то, что ты ничего не знала! Ты... — Я — что? Ну давай, договаривай, раз начал. Я все равно знаю, что ты скажешь. —Что? — Нет уж, Оуэн, скажи это сам. Если я это сделаю, ты скажешь, что это не твои слова. — Ты никогда не слышала меня. Ты говорила о вещах, про которые ничего не знала. — Слышать тебя? Я не слышала тебя! Скажи, Оуэн, а ты слышал меня? Что ты вообще знал обо мне? — Ты права, мама, мы оба были плохими слушателями. — Не я, Оуэн. Я хорошо слушала и слышала. Каждый вечер, приходя из магазина, я слушала тишину в твоей комнате. Ты не беспокоился подняться мне навстречу и сказать: “Привет”. Ты не спрашивал, трудный ли был у меня день. Как я могла слушать, если ты молчал? — Что-то меня останавливало, между нами была стена. — Стена? Хороший ответ для матери! Стена. Я ее по-строила? — Я только сказал, что между нами была стена. Я знаю, что отдалился от тебя, но не помню почему — это было пятьдесят лет назад, — но все, что ты говорила мне, было похо-же на замечание. — Vos? Замечание? — Критику. Мне приходилось держаться от нее по-дальше. Мне и так нелегко было в те годы, чтобы выслу-шивать от тебя критику. — Тебе было плохо? Все эти годы мы с отцом работа-ли в магазине, чтобы ты мог учиться. До поздней ночи! Вспомни, когда ты мне звонил и просил принести что-нибудь для тебя — карандаши или бумагу... Помнишь Эла? Того, которому порезали ножом лицо во время ог-рабления? — Конечно, я помню Эла. У него еще был шрам вдоль всего носа. — Так вот, Эл подходил к телефону и всегда кричал, даже через переполненный магазин: “Король! Звонит Король! Пусть Король сам купит себе карандаши и тет-радки!” Эл ревно-вал, ведь родители ничего не дали ему. Но он был прав: к тебе относились как к королю. В ка-кое бы время дня или ночи ты не позвонил, я оставляла магазин, полный посетителей, на папу, а сама неслась к тебе. Тебе нужны были и марки, и блокноты, и чернила. А позже ша-риковые ручки. Твоя одежда, измазанная чернилами. Как король. Никакой критики. — Ма, мы просто разговариваем, и это уже хорошо. Давай не будем обвинять друг друга, а постараемся по-нять. Мы можем просто сказать, что мне так казалось. Я знаю, ты говорила хорошие вещи про меня. Но ты ни-когда не говорила их мне самому. — С тобой было не так-то просто разговаривать, Оуэн, и не только мне — всем. Ты все знал. Ты все читал. Скорей всего люди просто боялись тебя. А воз-можно, и меня. Ver veys? Кто знает. Но позволь я тебе кое-что скажу, Оуэн. Во-первых, ты тоже никогда не го-ворил мне ничего хорошего. Я следила за домом, я гото-вила для тебя. Двадцать лет ты ел мою стряпню. И она тебе нравилась, я точно знаю. Спрашиваешь, откуда? Вспомни пустые каст-рюли и тарелки после еды. Но ты никогда мне ничего не говорил. Ни разу в своей жизни! Пристыженный, я опускаю голову. — Во-вторых, ты ничего не говорил обо мне хороше-го и за моей спиной. Но, по край-ней мере, ты все это имел, ты знал, что я хвасталась тобой перед другими. Ты стыдился ме-ня, стыдился всегда — и находясь рядом, и за моей спиной. Стыдился моего английского, моего ак-цента. Стыдился того, что я не знала чего-то или гово-рила неправильно. Я знала про твои насмешки и на-смешки твоих друзей: Джулии, Шелли, Джерри. Я слы-шала все! Ну как?! Я еще ниже наклоняю голову. — Ты никогда ничего не упускала, мама. — Как я могла узнать, что в твоих книгах? Если бы у меня был шанс, если бы я только могла пойти в школу, что бы смогла я сделать своей головой! Saychel! В России я не могла ходить в школу, разрешалось учиться только мальчикам. — Я знаю, мама, знаю. Я знаю, что ты смогла бы то же, что и я, если бы у тебя был шанс. — Когда мы с мамой и отцом приехали сюда, мне было только двадцать. Мне приходи-лось работать шесть дней в неделю на швейной фабрике по двенадцать часов в день. С семи утра до семи вечера, иногда до восьми. Порой нужно было приходить на работу на два часа раньше — к пяти. Мне приходилось помогать отцу в его газетном ларьке раскрывать газеты. Братья не были большими помощниками. Саймон ходил в бухгалтер-скую школу, Хайми ра-ботал водителем такси — он ни-когда не приходил домой, никогда не приносил денег. Потом я вышла замуж за твоего отца и переехала в Ва-шингтон, где до старости работала с ним бок о бок в ма-газине по двенадцать часов в сутки, а затем убирала дом и готовила еду. Появилась Джин, которая никогда не огорчала меня. Потом появился ты. Ты был не таким простым. Но я не переставала работать. Ты видел меня, ты помнишь! Ты слышал, как я бегала вверх и вниз по лестнице. Ну что, я вру? — Ты права, мама. — И все эти годы, пока были живы Буба и Зейда, я поддерживала их. У них ничего не было — лишь не-сколько пенни, которые, оставил им отец. Через некото-рое время мы от-крыли для Зейды кондитерский мага-зин, но он не мог работать, он должен был молиться. Ты помнишь Зейда? Я киваю. Смутные воспоминания. Мне, наверное, было четыре или пять... квартирка в Бронксе, пахнущая мылом... еще мы кидали цыплятам во дворе хлебные крошки и шарики из фольги с высоты пятого этажа... мой дед, весь в черном, с седой бородой, его руки и лоб в черных лентах, шепот молящихся. Мы не понимали его слов (он говорил только на идише), но он сильно трепал меня по щеке. Все остальные — Буба, мама, тетя Лена — работающие, бегающие вверх и вниз по лестни-цам магазина целый день, упаковывая и распаковывая, го-товя еду, убирая цыплячьи перья, рыбью чешую, вы-тирая пыль. Но Зейда и пальцем не ше-велил. Просто сидел и читал, как король. — Каждый месяц, — продолжала мама, — я садилась на поезд и везла им деньги в Нью-Йорк. А потом, когда Бубу поместили в дом престарелых, я платила за нее и навещала ее два раза в месяц. Помнишь, я как-то брала тебя с собой. Кто еще помогал? Да никто! Твой дядя Саймон мог наведаться к ней пару раз и привести баноч-ку газировки, а потом все свое посещение я только и слушала, что о баночке, которую привез Саймон. Даже ослепнув, она не выпускала пустую банку из своих рук. Я помогала не только Бубе, всем: моим братьям, Саймону и Хайми, моей сестре, Лене, тете Ханне, твоему дяде Эби, которого я привезла из России, — всем, вся семья кормилась от продаж в бакалейной лавке. И никто не помогал мне — никто! Никто даже не благодарил меня! Глубоко вздохнув, я произношу: — Спасибо тебе, мама, спасибо. — Это не так трудно. Так почему же мне понадобилось пятьдесят лет, чтобы сказать эти слова? Я беру ее за руку (может быть, впе-рвые), чуть выше локтя, и чувствую нежность и тепло, похожее на тепло теста кихелах перед выпечкой. — Я помню, как ты рассказывала мне и Джин о газировке, которую привозил дядя Саймон. На-верное, тебе было очень трудно! — Трудно?! О чем ты говоришь! Иногда она выпивала его газировку с моим кихелах, а ты же помнишь, что за работа приготовить его, и все равно говорила только о его гостинце. — Мы впервые разговариваем, мама. Мы всегда именно этого и хотели. Может быть, поэтому ты не ухо-дишь из моих мыслей и снов. Может быть, теперь я из-менюсь. — Как изменишься? — Я стану самим собой, начну жить теми целями и делами, мысль о которых я всегда лелеял. — Ты хочешь избавиться от меня? — Ну, не по-плохому. Я просто хочу, чтобы ты отдо-хнула. — Отдых? Ты когда-нибудь видел, чтобы я отдыхала? Папа каждый день находил вре-мя подремать, а меня ты видел дремлющей? — Мне кажется, тебе нужно найти свою цель в жиз-ни — не это, — говорю я, указывая на ее сумку, — не мои книги. И у меня должна быть своя цель в жизни. — Но я же тебе только что все объяснила, — говорит она, перекидывая сумку на дру-гую руку, подальше от меня. — Это не только твои книги, это еще и мои книги! Внезапно ее рука становится холодной, и я выпус-каю ее. — Что значит, я должна иметь свою цель в жизни? — продолжает она. — Эти книги и есть цель моей жизни. Я работала для тебя и для них, всю свою жизнь я работа-ла на эти книги. — Она достает из сумки еще две мои книги. Я съеживаюсь при мысли, что она пока-жет их людям, стоящим вокруг нас. — Но ты не понимаешь. Ты заслужила независимость от других. Это то, что значит быть личностью, и об этом я пишу в своих книгах. Такими мне хотелось бы видеть моих де-тей, всех детей — свободными. — Vos meinen — свободными? — Свободными или освобожденными. Я тебе не при-надлежу, мама. Например, каждый человек в мире со-вершенно один. Конечно же, это трудно, но так должно быть, и с этим на-до смириться. И поэтому я хочу иметь свои мысли и сны. И у тебя должны быть свои, мама. Покинь мои сны. Ее лицо становится серьезным, она отступает на шаг. Я продолжаю говорить: — Я люблю тебя, но хочу добра и тебе и мне. Ты должна понять. — Оуэн, ты опять думаешь, что я ничего не понимаю, а ты понимаешь все. Я также изучаю и жизнь, а теперь и смерть; о смерти я знаю, поверь, намного больше, чем ты. Так же как и об одиночестве. — Но, мама, ты же не остаешься одна, ты со мной. Ты не покидаешь меня, блуждая в моих мыслях и снах. — Да нет же, сынок. “Сынок”. Я не слышал этого обращения вот уже пятьдесят лет и забыл, что так звали меня мой отец и она. — Есть вещи, которые ты не понимаешь, которые ты перевернул с ног на голову. У тебя есть сон, в котором ты видишь меня, стоящей в толпе. Я смотрю, как ты едешь в вагончике и машешь мне рукой, зовешь и спра-шиваешь про свою жизнь. — Я помню свой сон, мама. С него все началось. — Твой сон? Как раз об этом я и хочу тебе сказать. Ты ошибаешься, Оуэн, это не твой сон. Это и мой сон, сынок. У матерей тоже есть право на сны.